Художественная литература, её язык

Область художественной литературы необъятна. Разноязычная мировая литература насчитывает сотни выдающихся художников слова и многие тысячи менее известных беллетристов, внесших свой заметный вклад в словесное искусство. Не забудем про фольклор, мифы различных народов мира — они тоже наше общее достояние. И все это богатство создано и создается с помощью языка. Недаром М. Горький назвал язык первоэлементом литературы.

Чем отличается язык писателей от того языка, нормами которого вы уже овладели в школе?

Начнем с элементарного примера. На 16‑й странице «Литературной газеты» вы встречаете непритязательную фразу: «На моем месте так поступил бы кажный», — сказал мастер спорта по самбо В. Чупраков, успешно сдав вступительные экзамены на филологический факультет», — и улыбаетесь. Цель сатиры достигнута. Возник образ Чупракова, автор удачно обыграл разные значения слова поступить, поиронизировал и над погоней за дипломами, и над погоней за спортсменами. Но достаточно ли глубоко осознаете вы тот факт, что, если бы вы сами слово каждый произносили как [кажный] , до вас бы дошла не вся соль этой фразы? Вот почему важно овладеть нормами литературного языка, школьной программой. Без этого нельзя оценить даже самые простые клеточки в ткани художественного произведения. О более сложных нечего и говорить. Чупраковы лишают себя возможности высокого эстетического наслаждения искусством слова. Мы говорим с ними на одном и том же языке, но понимаем этот язык по‑разному. Языкового равенства между нами нет: мы уже поднялись на какой‑то из этажей огромного здания языковой культуры, а Чупраков топчется у входа, хотя двери открыты…

<addc>l</addc>

«Когда чувство нормы воспитано у человека, — писал о такой ситуации академик Л. В. Щерба, — тогда‑то он начинает чувствовать всю прелесть обоснованных отступлений от нее». Не овладел нормами литературного языка — пиши пропало, язык художественной литературы останется для тебя книгой за семью печатями: слова вроде бы все знакомые, а смысл целого не охватить

Но тут нас прерывает чуть‑чуть понаторевший Чупраков, «просочившийся» уже на второй курс, и заявляет, что он прочел недавно «Капитанскую дочку» — и всё‑всё понял. Под «всем‑всем» он, впрочем, как оказалось, разумел лишь сюжетный скелет, проглотив пушкинскую повесть как расхожий детектив. Когда же его спросили, почему в стихотворном эпиграфе к главе «Арест» слово сударь приходится читать с ударением на последнем слоге, Чупраков ответил, что иначе это слово не влезало в стих, а вообще‑то он стихов терпеть не может и эпиграфы пропускал. Было слышно, как портрет А. С. Пушкина, присутствовавший при нашей беседе, произнес что‑то вроде: «Времен новейших Митрофан», цитируя другого классика — М. Ю. Лермонтова. А мы получили наглядный урок — дополнение к высказыванию Щербы: для надлежащего понимания художественного текста, созданного в отдаленную от нас эпоху, необходимо иметь представление и о языковых нормах того времени, а также об их возможных колебаниях (слово сударь во времена Пушкина и Лермонтова допускало ударение на последнем слоге).

Оставим, однако, самоуверенного Чупракова. Вернемся к отличиям художественного текста от обычного. Коротко говоря, они состоят в способности художественного текста к таким «приращениям смысла» у знакомых слов, которые превращают их в образы, служат образному отражению действительности.

Здесь в распоряжении писателя оказываются такие мощные и вместе с тем хрупкие средства художественного познания, как сравнение и метафора и многие другие тропы и фигуры. Конечно, ими пользуется и каждый из нас, если он творчески относится к языку, но наша повседневная речь использует их от случая к случаю, как бы равняясь на образцы, которые в изобилии содержит художественная литература. Это не значит, что поэт только и думает о том, чтобы ввернуть эдакую неслыханную метафору. Художником слова должно руководить в его отношении к языку «чувство соразмерности и сообразности» — таков завет поэта.

Но этот завет нельзя понимать слишком буквально. Ведь Пушкину принадлежит и другой завет: писателя «должно судить по законам, им самим над собою признанным». Это значит, в частности, что прозаик и поэт сами устанавливают пределы тех «обоснованных отступлений» от норм литературного языка, о которых писал Щерба. Так, если Маяковский широко использует словотворчество, а Есенин или Шолохов — диалектные слова, бессмысленно ставить им это в заведомую вину: надо овладеть своеобразным языком каждого из них и оценивать образные результаты, целостные системы их произведений.

Способы иносказания в языке современной художественной литературы исключительно разнообразны. Самая маленькая деталь, одно только слово, крошечная запятая, любое «чуть‑чуть» способны под пером художника существенно изменить весь тон повествования, по‑новому осветить текст произведения, придать ему неожиданный смысл.

Чупраков, разумеется, пробежит по следующим строкам А. Вознесенского с такой же легкостью, как по всем курсам филологического факультета:

Россия,
я — твой капиллярный сосудик,
Мне больно когда —
тебе больно, Россия.

Но поэт вправе ждать от нас, что мы обратим внимание на тире после слова когда и произнесем про себя эти строки так, как задумал и написал автор. А снимите мысленно тире и поставьте запятую перед когда — строки неузнаваемо изменятся. Поэтическая находка превратится в штамп, останется неузнанной, интонация строк и заключенный в них образ пройдут мимо поля вашего зрения.

В наши дни художник слова обладает почти не ограниченной свободой в выборе языковых средств, на которые в XVIII–XIX вв. и еще в начале XX в. отдельные направления в литературе пытались наложить ограничения и запреты. Тем не менее эта свобода не беспредельна Она сопряжена с особой ответственностью современного писателя за высокую культуру отбора и использования средств соответственно целям творчества. Язык в художественной литературе — это средство изображения, выражения и преобразования как явлений действительности, так и самого языка, на котором мы говорим друг с другом. Это — средство воплощения языковых образов, которыми литература говорит со всем миром на своем национальном языке. Переводить такие образы на другой национальный язык иногда исключительно трудно. Ведь дух языка, его прелесть заключены и в его звуках, пушкинские слова очей очарованье и презренной прозой, хлебниковские леса обезлосели или баклажаны бока отлежали у Новеллы Матвеевой спаяны и смыслом, и синтаксисом, и фонетикой. Вероятность же того, что в каком‑то другом языке слова с этими значениями окажутся настолько же близкозвучными, ничтожна.

Язык художественной литературы учит всех нас бережному и творческому отношению к родному языку — воплощению и приумножению богатств памяти народной.