САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН М. Е., ЯЗЫК ЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Любивший свою родину, по его собственному выражению, до боли сердечной, М. Е. Салтыков-Щедрии тяжело переживал трагическую невозможность служить ей открытым, ясным, бесцензурным словом. Необходимость всевозможных ухищрений для того, чтобы донести до соотечественников свою мысль, угнетала его: «Писатель не знает, в какие чернила обмакнуть перо, чтоб выразить ее, не знает, в какие ризы ее одеть, чтоб она не вышла уж чересчур доступною (для цензурного ока). Кутает-кутает, обматывает всевозможными околичностями и аллегориями...

Ужели есть на свете обида более кровная, нежели это нескончаемое езопство, до того вошедшее в обиход, что нередко сам езопствующий перестает сознавать себя Езопом?»

В этой трагической битве Щедрин как великий художник часто оказывался победителем. Сам сатирик, при всем негодовании на свою «рабью», «эзоповскую», вынужденно иносказательную манеру письма, оговаривался: «Иногда, впрочем, она и не безвыгодна, потому что, благодаря ее обязательности, писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых, при прямом изложении предмета, не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в памяти читателя».

Действительно, сама необходимость, часто требовавшая далеко «отступать» от реальных фактов, казалось, только способствовала возрастанию масштабности и мощи щедринских образных обобщений. Многие из его образных находок прочно вошли не только в обиход тогдашней публицистики, но и в фонд русского литературного языка. Таковы в первую очередь знаменитые «помпадуры» (кличка, в которой сплавились фамилия печально знаменитой фаворитки французского короля Людовика XV и меткое русское словцо самодур — прозвище тупых, невежественных и самоуверенных саиовииков), хищники (применительно к выступившей на историческую сцену буржуазии), глуповцы (символ запуганных, замордованных обывателей), «человек, питающийся лебедой» (крестьянство), а также пенкосниматели, пустоплясы, шалопаи, государственные младенцы и многие другие.

Характерная черта щедринского стиля— резкое нарушение нормальных жизненных пропорций, естественных представлений о вещах. Генералы, оказавшиеся на необитаемом острове и существующие там лишь благодаря неустанным трудам мужика, насытясь, размышляют: «Не дать ли и тунеядцу (т.е. мужику) частичку?» Среди глуповцев «находились смельчаки, которые предлагали поголовно пасть на колена и просить прощения». Так насилие, которому подвергается народ и вся его жизнь в несправедливо устроенном государстве, как бы отзывается и в языке удивительными метаморфозами, искажением смысла самых обычных слов. «Умник» оказывается опасной .кличкой, «хуже, чем моветон». «Простоватый» означает «не столько умственную бедность, сколько отсутствие хищничества».

Образные характеристики, которые Щедрин давал изобличаемым им деятелям современности, необычайны по своей экспрессии и выразительности. Например, говоря о тех, кто «претендует на оседлание отечества» и считает его «лишь местом для получения присвоенных по штатам окладов», сатирик именует их «фанатиками казенного или общественного пирога», «знаменосцами кутерьмы».

Рисуя многих своих отрицательных персонажей, Щедрин высмеивает сам стиль их «длинноухих речей», выдающих воинствующее невежество и крайнюю примитивность «ораторов» и сочинителей «трактатов».

В сочиняемых ими проектах «уничтожения всего» зло пародируются не только тупоумные записки консерваторов конца прошлого века, но и мертвенно-бюрократический стиль законов Российской империи.

Пародия — вообще один из любимых сатирических приемов Щедрина, используемый им чрезвычайно разнообразно. Пародируется пристрастие дворянского общества к «милому французскому жаргону, посредством которого можно всякую пакость таким образом выразить, что от нее повеет совсем не пакостью, а благоуханием». Пародируется щегольство эффектными латинскими афоризмами вроде знаменитого: «Veni, vidi, vici»— «Пришел, увидел, победил». Щедрин язвительно переиначивает этот афоризм при характеристике реакционных «подвигов»: «налетел, нагрянул, ушиб»,«ухватил, смял,поволок». «Этак всякий с улицы пришел, распорядился и ушел!..» — возмущается чиновник, высеченный обнаглевшим пройдохой. Даже признания помпадура в «нежных чувствах» таковы, что женщине, которой они адресованы, «казалось, что она выслушала какую-то неуклюжую канцелярскую бумагу, которой смысл был для нее еще не совсем ясен, но на которую необходимо, во что бы то ни стало, дать объяснение».

В другом же случае «единственный амурный разговор», состоявшийся между будущими супругами, беспощадно обнажает сущность людей новой, буржуазной складки.

«—Вы, может быть, думаете, что у меня денег нет? — сказала она, вдруг приступая к самому существу дела. — Нет, у меня есть деньги'

Велентьева бросило в жар при этом признании.

— Я недавно купила сто мужиков на своз, — продолжала княжна: — и если эта операция удастся, то я получу хорошую выгоду.

— Ваше сиятельство! — захлебнулся Ве-леитьев.

— А когда я буду выходить замуж, то та tante (тетя) даст мне еще десять тысяч. Эти деньги я думаю отдавать в рост

— Ваше сиятельство! Осмелюсь доложить ..

— Вы думаете, может быть, что отдавать деньги в рост — дело рискованное, но я могу сказать наверное, что тут никакого риску нет».

Однако далеко не всегда герои предстают в таком, выражаясь щедринским слогом, умственном и нравственном «неглиже». Наиболее опасными справедливо кажутся сатирику как раз те из них, которые склонны к словесной маскировке. Классический образец этого рода — елейная речь Порфирия Головлева, Иудушки, и некоторых других подобных героев. У иих ие сходят с языка ласковые обращения («милый друг маменька» — у Иудушки). «С просителями Софрон Матвеевич был вежлив необыкновенно, — повествуется о другом персонаже, — даже мужикам говорил не иначе, как «голубчик» и «дружок» Чрезвычайно характерны излюбленные Головлевым приторно-сладкие уменьшительные: «Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько, и теплехонько Сидим да чаек попиваем И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем», — умиляется он и тут же лицемерно вспоминает о тех, кто •кв зипунишечке каком-нибудь, кушачке плохоньком, лаптищечках». У Иудушки на любой случай жизни существует «готовый афоризм, который представлял собой камень, поданный голодному человеку» Например, просьбы о помощи, с которыми обращаются к нему сыновья, вызывают целый «наплыв афоризмов»: «сам запутался — сам и распутывайся»; «умел кашу заварить — умей ее и расхлебывать»; «любишь кататься — люби и саночки возить».

Более сложный процесс словесной мимикрии происходит в общественно-политической жизни, где «хорошие слова» (на эзоповом щед ринском языке это слова, несущие новые, гуманные, просветительные идеи) часто становятся добычей тех, кто не смеет выступать против этих слов и идей прямо и «обдумывает, как бы им примоститься к «хорошему слову», усыновить его».

Яркие молнии щедринского сарказма озаряли беспощадным светом истинные мотивы действий и поступков, задрапированных всевозможным лганьем и красивыми словами. Писатель выступает в роли своеобразного классификатора разных сортов лжи. «...Для того чтобы всех очаровать, нужио — не то, чтобы лгать, а так объясняться, чтобы никто ничего не понимал, а всякий бы облизывался», — комментирует ои речи одного из помпадуров. О другом персонаже, отдаленном предшественнике Иудушки Головлева, отзывается так: «...говорил он плавно, мягко, словно змей полз». Уничтожающи его характеристики либерального краснобайства: «...сначала щелкнул слабо, потом сильнее и сильнее, н наконец заслушался самого себя» (ироническое уподобление соловью!), «заговорят — заслушаешься: ровно иа гуслях играют!» Едко подчеркнута безобидность либеральной болтовни: «Такими, брат, статьями христосоваться с начальством можно...» Но с особенной силой изобличает Щедрин стиль народившейся продажной и угодливой «желтой прессы»: «...рядом с «рабьим» языком народился язык холопский, претендовавший иа смелость, но, в сущности, представлявший смесь наглости, лести и лжи». О газетчиках этого типа, которым Щедрин дает недвусмысленную фамилию — Подхали-мовы, можно с полным основанием сказать, что оии «дерзки на услугу», а сам орган печати, в котором они подвизаются, получает название «Чего изволите».

Часто делались сатирику упреки в чрезмерной желчности его смеха, в беспросветной мрачности рисуемых им картин, в отсутствии у него «светлых идеалов». При этом игнорировались те лирико-патетические ноты, которые возникают у Щедрина, когда он говорит о России, о народе и его судьбе: «Отечество есть тот таинственный, но живой организм, очертания которого ты не можешь отчетливо для себя определить, ио которого прикосновение к себе ты непрерывно чувствуешь, ибо ты связан с этим организмом неразрывною пуповиной. Ои, этот таинственный организм, был свидетелем и источником первых впечатлений твоего бытия, он наделил тебя способностью мыслить и чувствовать, он создал твои привычки, дал тебе язык, верования, литературу, ои обогрел и приютил тебя, словом сказать, сделал из тебя существо, способное жить». Страданием за участь народа, крестьянства проникнута сказка «Коняга»: «Для всех природа — мать, для него одного она — бич и истязание. Всякое проявление ее жизни отражается иа ием мучительством, всякое цветение — отравою». А вот строки, посвященные русской крестьянке: «В продолжение всей ее жизни у нее постоянно что-нибудь да отнимают. Замужество отнимает у нее мать и отца, заработки — мужа, рекрутчина — сына, совершеннолетие дочери — дочь. И на все эти притязания слепой судьбы оиа может ответить только слезами! Кто видит эти слезы? Кто слышит, как они льются капля по капле, подтачивая драгоценнейшее человеческое существование? Их видит и слышит только русский крестьянский малютка, но в нем оии оживляют нравственное чувство и полагают в его сердце семена любви и добра. Школа материнских слез — добрая школа, и не утратит веры в свою силу тот, кто воспитался в этой школе».

Сердечная боль за народ придает совершенно особую, глубоко гуманистическую интонацию гневной и грозной щедринской сатире.