Письмо
Художественная литература постоянно «оглядывается» на бытовое письмо, то вводя его в текст литературного произведения, то воспроизводя его структуру в сочинениях самых разных жанров и форм. То в пьесе найденное или похищенное письмо раскрывает тайну исходного события; то гоголевский Поприщин в «Записках сумасшедшего» узнает много нового о себе самом из переписки двух собак; то поэты сравнивают свое творчество с «письмом в бутылке», ждущим своей встречи с потомками. У этой «оглядки» есть множество причин.
Искусству вообще свойственно время от времени вспоминать о своих первоистоках. А в словесном искусстве бытовое письмо было прямым предком далеко разошедшихся жанров: эпистолярного романа и литературного манифеста (см. Литературные манифесты), газетного фельетона и стихотворного послания. Литературное письмо обособлялось от своего бытового двойника постепенно, вводя то вымышленного адресата, то маску адресата, т. е. автора письма, снимая подробное обращение в начале и многочисленные приветы в конце. Да и в бытовом письме, стремившемся стать литературным, эти ритуальные черты корреспонденции со временем становятся предметом пародирования: «Умиравший, но не умерший Карамзин, хотя еще и слабый, как тень, сердечно желает…»; «Обнимаю тебя и будущих детей твоих, особенно Спиридонушку и Луизу» (А. К. Толстой — А. М. Жемчужникову).
И современная литература часто возвращается к форме подлинного бытового письма, с его конкретностью адресации и авторства, минуя традицию литературного письма.
Каждый раз, когда в литературе идет поиск тематического разнообразия, стилевой широты, писатели неизбежно обращаются к письму, которое предрасполагает к разнотемью, многожанровости, стилистической подвижности. Конечно, и в житейской переписке каждая эпоха накладывает свои неписаные ограничения. Мир эпистолярной действительности существенно разнится от века к веку и даже от десятилетия к десятилетию. Формула «Это — не для письма» в каждую эпоху и в каждой среде наполняется иным содержанием. В древнегреческом риторическом сочинении «О слоге» говорится: «Нужно знать, что для писем существует не только свой стиль, но и свой предмет речи». Однако в последующие эпохи «философические письма» и «письма к ученому соседу» никого не удивляли. Более того, сочетание бытовых новостей, просьб, поручений, расспросов с наблюдениями о мире и человеке придает немеркнущее очарование письмам как великих людей, так и простых корреспондентов минувших эпох. Письмо предоставляло запасы тематической и стилевой свободы, «болтовни», т. е. легкости перехода с предмета на предмет независимо от его значительности. Эту открытость разным жанрам бытовое письмо передавало своим литературным потомкам. Русский эстетик начала XIX в. П. Е. Георгиевский разъяснял: «Под посланием собственно разумеется философское или литературное письмо в стихах. Содержанием его бывает изображение различных чувствований, мыслей, а иногда и описание происшествий и вообще все, что входит в состав обыкновенных писем… Каждый род стихотворений имеет особенное свойство: ода — торжественность, песня — нежность, басня — простоту, сатира — колкость, элегия — уныние и т. д. В одном только послании (эпистоле) многие роды смешиваются вместе: ибо оно может быть страстным и поучительным, шутливым, печальным и нередко язвительным».
Письмо протоколирует обстоятельства своего написания и сохраняют их для будущего. Полнота даже не эпохи, не года, не дня, а минуты навечно запечатлена в нем:
«А с Черной Грязи ехал без ямщика, для того, что он убежал в лес. — В самое сие время прогремел здесь гром. Все утро лил сильный дождь. А вот и еще дождь, а я хотел ехать к Майкову. — Сильный гром. Льет величайший дождь, остался я. Дождь отнимает силы писать. Где я эдак переучился врать? Мне много писать важного, а я мелю чепуху…» (М. Н. Муравьев — Н. А. Муравьеву).
«Милый друг Аня, пишу тебе в 8 часов вечера, а сам падаю от усталости. Никогда я больше не страдал усталостью и бессилием, как в эту минуту. Голова кружится, в глазах рябит. Пишу и не вижу, что пишу». (Ф. М. Достоевский — А. Г. Достоевской).
Вот эта способность письма стенографировать мельчайшие душевные движения и объясняет вторжение эпистолярной формы в художественную прозу, когда психология персонажа интересовала литературу больше, чем фабула (например, у С. Ричардсона и Ж.‑Ж. Руссо).
С этой притягательной для литературы особенностью письма связана и еще одна: письмо часто содержит в себе замечания о себе самом (помните, у пушкинской Татьяны: «Кончаю! Страшно перечесть…»?), оно, как принято говорить, обнажает свою структуру. Когда литература осваивает новые для себя формы, она делает их предметом самоанализа. И тут‑то неизбежно возникает воспоминание о письме. Так, опыты русского свободного стиха в XIX — начале XX в. часто связаны с реальными почтовыми отправлениями.
Мотив переписки и особая идейно-эстетическая нагрузка эпистолярного жанра сохраняют свое значение и в современной литературе (Д. А. Гранин «Картина», Ю. В. Бондарев «Берег», «Выбор», Ю. В. Давыдов «Две связки писем», С. П. Залыгин «После бури» и др.).
В письме литература видит как бы свою микромодель. Ведь основные принципы композиции письма и литературы сходны.
