«Война и мир» Льва Толстого в чтении современников автора
Если бы когда‑нибудь удалось запечатлеть чувства и мысли людей, возникшие при чтении великих книг или сразу после этого, они бы с необыкновенной силой подтвердили слова А. К. Толстого о том, что «искусство… есть ступень к лучшему миру» и что «назначение поэта — не приносить людям какую‑нибудь непосредственную пользу», но внушать «им любовь к прекрасному», а она «сама найдет себе применение…». Великие произведения переворачивают душу, оставляя в ней неизгладимый след. И некоторые читатели донесли до нас всю мощь такого воздействия. Русский историк и писатель М. П. Погодин, например, не мог держать в себе ту бурю чувств, которую вызвала у него «Война и мир».
«Читаю, читаю — изменяю и Мстиславу, и Всеволоду, и Ярополку, вижу, как они морщатся на меня, досадно мне, — а вот сию минуту дочитал до 149 стр. третьего тома и просто растаял, плачу, радуюсь.
Где, как, когда всосал он в себя из этого воздуха, которым дышал в разных гостиных и холостых военных компаниях, этот дух и прочее. Славный вы человек, прекрасный талант!.. Я боюсь за Наташу (она до сих пор понравилась мне больше всех), чтобы не случилось с ней чего, чтоб не испортилась она! Я стал бы бояться и за вас. Но, кажется, вы уже на другом берегу.
Весь этот мир для меня совершенно непонятный, хоть я и вижу, что он дагерротипически верен: что за страшная пустота, какое колобродство в мыслях и чувствованиях!..
…А ведь все это прекрасные, добрые люди, с такими движениями, каких нет, кажется, нигде… Все они могли бы… Да куда же меня бросило! Вот как вы меня взволновали… Мне под 70, а чувствую я, что теперешние мои слезы те же, что были в 1809 году, когда я читал «Марьину рощу» Жуковского и когда приходили меня смотреть и слушать соседи». На следующий день Погодин продолжает письмо:
«Четверг. Утро. А все читаю… Прекрасно, прекрасно /…/
Послушайте — да что же это такое! Вы меня измучили. Принялся опять читать… и дошел… И что же я за дурак! Вы из меня сделали Наташу на старости лет, и прощай все Ярополки! Присылайте же, по крайней мере, Марью Дмитриевну какую‑нибудь, которая отняла бы у меня ваши книги, посадила бы меня за мою работу.
Четверг. Вечер.
— Ах — нет Пушкина! Как бы он был весел, как бы он был счастлив и как бы стал потирать себе руки. Целую вас за него и за всех наших стариков. Пушкин — и его я понял теперь из вашей книги яснее, что за мельница — святая Русь, которая все перемалывает. Кстати, любимое его выражение: все перемелется, мука будет».
